Москва сполна компенсировала Курентзису и его музыкантам холодный прием «Дон Жуана», с которым пермская команда последний раз наведывалась в столицу. Публика оказалась права оба раза: если в прошлый раз ей впарили надуманный театр и неровный состав артистов, то сейчас показали подлинное театральное зрелище на сцене Большого зала консерватории, которую занял, не оставив свободного места, оркестр из 125 человек, любовно подобранных один к одному. По окончании симфонии, когда дирижер поднимал на поклон солистов и целые группы, которые состояли из музыкантов Перми, Москвы, Лиссабона, Люцерна и других городов Европы, зал взрывался громовыми криками «браво». Восторженному приему не было пределов, и даже «Танец Саломеи» Рихарда Штрауса, сыгранный всем оркестром стоя на бис после длинной симфонии, оказался уместен – такую радость вызвала музыка Малера.
Парадокс в том, что исполненное произведение входит в число самых безрадостных у композитора. Сам Малер, по воспоминаниям современников, когда исполнял Шестую, «дирижировал почти плохо» – как будто сам боялся тех глубин отчаяния, в которые ему случилось забраться. К симфонии прилип заголовок «Трагическая», а знатоки творчества композитора, такие как Инна Барсова, даже стали утверждать, что в ней нет катарсиса.
У Курентзиса катарсиса не было, потому что у него не было трагедии. Был увлекательный парад красоты, которым Курентзис руководил, выбивая пяткой пыль из старого консерваторского подиума. Оркестр играл с такой отдачей, что угрожающий марш судьбы не пугал, а восхищал, сладковатая «тема Альмы Малер» переливалась нюансировкой барокко, дьявольские голоса низких духовых в скерцо приятно щекотали желудок, кантилена медленной части стягивала с кресла, из фойе инфантильно звонили коровьи колокольчики, туба философски гнусавила «шубертовский» мотив, а в большей части финала все бурлило неостановимым мажором.
Конечно, мы это всегда знали – заинтересованное отношение к нотам может изменить объективное содержание произведения. Чем с большим чувством ты играешь, пусть даже трагическую музыку, тем больше в этой музыке обнаруживается радости. Чем скучнее и формальнее, тем больше трагедии. Никуда не денешься только от самых последних тактов симфонии – срыв, минор, конец. Но после такого праздника думаешь – если бы Малер поменял в последнем аккорде всего одну ноту и тем самым превратил бы его из минорного в мажорный, ни о какой трагедии никто бы и не заикнулся.
